Владимир Каляев "Путь к вере"

Рассказ

По изжаренной июльским солнцепёком степи, надрывисто ревя двигателем, неслась «полуторка». Оставляя за собой плотную стену  черно-серой пыли, ловко маневрируя, машина петляла между воронками, зияющими чернотой и дымящимися едкой гарью.

Разбитая бомбежками дорога требовала особого внимания. Водитель Андронов, красноармеец зрелых лет, был сосредоточен, оттого казался суровым. Морщины и седина, пробивающаяся сквозь въевшуюся в волосы копоть, добавляли строгости его лицу.

Сидевший рядом моложавый старший лейтенант Чернов испуганно бросал взгляд то на дорогу, то на небо, раздраженно давая указания водителю грузовика и хватаясь за руль:

– Ну, куда, куда ты, Андронов, прёшь. Левее бери, левее. Свалишь в воронку…

– Не мешай, лейтенант. Командуй бойцами, а здесь я главный…

– Что?! – возмутился Чернов, протянул руку к кобуре, но пистолета в ней не было. Утерял он свое боевое оружие во время предыдущей бомбежки.

– Не пужай, сынок. Я поболе твоего видал, и не такие «страшные» грозились. Посмотри лучше, как там бойцы. Никого не потеряли? Тряска-то вон какая…

В кузове автомашины, держась за изрешеченные пулями и осколками мин борта, сидели красноармейцы. Было их чуть более двух десятков человек. Форменная одежда на бойцах была изрядно потрепана. У многих отсутствовали поясные ремни и головные уборы. Осунувшиеся лица солдат выражали растерянность, смятение и вместе с тем  озлобленность. Некоторые воины, чтобы  на время  забыть ужасы только что перенесенных  авиационных  налетов и артиллерийского обстрела, от которого нашли укрытие в каком-то  гнилом водоеме,  сосредоточенно счищали еще не высохшую грязь со своих «галифе».

– Опять, смазав пятки,  тикаем без оглядки. С первого дня все драпаем. Когда же остановимся? Когда, я спрашиваю, начнем бить этого гада ползучего по его наглой, противной морде? – непонятно к кому обращаясь, сокрушался Горьков, усатый боец лет сорока, внешностью  похожий на пролетарского писателя Максима Горького.

– Ничего, Максим Максимович. Дайте  срок! Русский медведь еще не развернулся. А вот коли разойдется, то всем чертям тошно станет. Ничем его уж не остановишь, - оптимистично, больше для самоуспокоения воскликнул совсем юный боец. Над верхней его губой пробивался нежный  пушок. Видать, бритва еще не касалась его лица. Хвастая своей осведомленностью в военной истории, он добавил:   - В Отечественную 1812 года коварный враг так же внезапно напал на нашу страну. Сначала русские войска отступали, а потом, собравшись с силами, погнали ненавистного захватчика с нашей земли, да так пол - Европы и прошагали.

– Нет, Фролов, на все воля Божья! Спасение найдем только во Христе и вере православной! Ради справедливости страдаем, защищаем Дом свой и деток, потому Бог с нами! А значит, сатана будет уничтожен, и наступит суд праведный силам всем нечестивым, - негромким голосом произнес солдат с усталым лицом. Грязная, оборванная гимнастерка без поясного ремня болталась на его худом теле подобно старой тряпке на шесте в ветреную погоду.

– Уймитесь вы, стратеги. Ишь развоевались, вояки. А ты, Афонькин, брось тут нам проповеди читать, - оборвал разговор коренастый сержант. На лице его, исковерканном оспой, застыла презрительная ухмылка. С ехидством он добавил: - Поглядывайте лучше в божью высь, а не то падут оттудова черные архангелы с черными крестами на крыльях. Они-то вам, антихристам, зададут взбучки. Узнаете тогда, почем фунт лиха. Пикнуть не успеете, как пред ясные очи госпо­да бога предстанете. Вот и будет вам, грешникам  окаянным, судный день.

– Товарищ сержант, пожалуйста, не кощунствуйте! Беды, которые на нас обру­шились –  испытание за то, что Бога забыли, – спокойно произнес Афонькин. Под­няв вверх полные печали впалые свои глаза, он продолжил: – Не­ ведома нам судьба наша. Одному Богу известно, что нас ждет впереди. Видимо, суждено народу нашему вновь чрез «врата ада» пройти за вероотступничество...

– Ну, ты, поповский прихвостень, чего тут панихиду разво­дишь, - брызгая слюной, задыхаясь от приступа раздражения, зак­ричал сержант. Выхватив у молодого солдата винтовку, передергивая затвор, он заши­пел: – Я же тебя, святоша недобитый, за твою вражью агитацию самолично    щ-щас порешу.

Не принимавший до этого участия в разговоре старшина роты Акимов резким движением отвел ствол винтовки от груди Афонькина:

– Остынь, Жмыхин. Ты что вытворяешь? Соображение со­всем потерял?

– А ты что?! Не видишь разве, какую агитацию он здесь разводит. Мол, молитесь, Бог не оставит…  Это же на руку врагам! Фрицы только рады будут! Они любят смиренных да покорных. - Сержант сердито смотрел на Федора.

– Не мели чепухи, не вешай ярлыков. Нет у тебя такого права - судить, понял?! Верует Афонькин – это его личное дело. Не запрещено. Пусть верует. Еще Чехов сказал, что «человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек». Вот и Афонькин верует в Иисуса Христа. Что же, его за это в распыл пускать? Наши предки тоже православными были. Я сам нет-нет порой да и задумаюсь: все же существует что-то сверхъестественное, непонятное, недоступное для нашего понимания. Может, и правда есть Он, Бог-то? – слова Федора Акимова, человека авторитетного, хотя и молодого, звучали сте­пенно, убедительно и действовали на всех завора­живающе.

Некоторое время бойцы сидели безмолвно. Вдали показались обгоревшие и разрушенные избы. «Полуторка» приближалась к русскому селению, уничтоженному фашистами. Сержант Жмыхин, встрепенувшись, вновь вернулся к прерванному разговору:

– Акимов, ты же вроде как партейный?! Наукам разным обучен, а несешь такое, як наш поп Семен на проповеди...

– Воздух! – истошный, душераздирающий вопль Фролова, указывающего на небо, прервал назревающую ссору.

Зловещие черные точки с нарастающим страшным гулом приближались к ним. Еще не были различимы очертания самолетов, но бойцы интуитивно уже чувствовали, что к ним приближается враг, несущий на своих крыльях смерть.

Самолеты «шли» парами. Одна, за ней – другая, вот уже показалась и третья…

– Бог ты мой! Откуда их столько взялось? Подобно саранче. Что же это мы за фигуры, что нам такое внимание? – удивленно воскликнул Акимов.

– Это, кажись, «Хейнкели», а за ними вроде «Мессеры»? Вид­но, помешали наши «соколики» им отбомбиться, а боекомплект израсходовать надо. Вот на нас сейчас и отыграются. Я знаю точ­но, не раз уже попадал под их горячую руку, –  степенно пояснил Горьков.

Из вражеской группы «оторвался» один самолет, сделав разворот, он на предельно низкой высоте летел над степью, зловеще рыча мотором, стремительно приближались к «полуторке».

– А ну, все из машины, – скомандовал Акимов, стуча по крыше кабины, требуя остановиться.

Тут же, со всех сторон ста­ли раздаваться взрывы.

Осыпаемые взрыхленной землей, под свист осколков и пуль бойцы, выпрыгнув из кузова, разбежались по степи.

Зловещая тень вражеского самолета подобно демону, про­носилась над землей. Красноармейцы окрестили таких вояк «охотниками» и прибавляли к этому далеко не печатные эпитеты. Фашисты любили гоняться по степи и за одним человеком, получая от этого свое «звериное» удовольствие.

Душераздирающие свист и грохот, взды­маемые кверху огромные фонтаны земли, истошные крики раненого, молодого солдата, ухо которого было срезано осколком, стоны  красноармейца Горькова, держащего в  руках свои же кишки, трупы воинов, залитых кровью, создавали картину кромешного ада.

Акимов зигзагами, падая и вновь поднимаясь, перебегая от воронки к воронке, приближался к месту большого сельского пожарища. Там среди множества разрушенных и обгоревших домов он уви­дел развалины старой церквушки. Под ее сводами уже нашли укрытие водитель «полуторки» Андронов, старший лейтенант Чернов, богомольный Федот Афонькин, сержант Антип Жмыхин, молодой боец – Алексей Фролов и несколько других красноармейцев. Все они, тяжело дыша, старались не смотреть друг другу в глаза. Каждый понимал свое бессилие в подобной ситуации.

Чернов, изредка выглядывая из укрытия, пугливо озирался на небосвод. Руки его нервно дрожали. Акимов, решив успокоить лейтенанта и бойцов, с уверенностью заявил:

– Здесь, под сводами церкви, нас не достанут. Да и боеприпасы видать у них на исходе. Бомбить перестали, только стреляют…

Немецкий самолет пикировал на церквушку, сверкая пламенем пулемета и скорострельной пушки. Затем взмывал вверх. Набрав высоту, совершал разворот и, приближаясь к цели, вновь уходил в крутое пике. 

Федор Акимов, подошел к старшему лейтенанту Чернову, по-приятельски коснулся его плеча:

– Григорий, у меня просьба: знаешь, предчувствие какое-то нехорошее, если что со мной, сообщи родным, Вере – жене моей. По старой дружбе. Ладно?

– Все под смертью ходим, – раздраженно буркнул Чернов, давая понять, что ему не до разговоров.

Бойцы находились в сильном нервном напряжении. Только Афонькин безмятежно ходил по развалинам церквушки, словно не летали рядом вражеские стервятники и не свистели осколки разрывающихся мин. Возле каждой сохранившейся фрески или настенного изображения библейских сюжетов он, шепча молит­вы, осенял себя крестным знамением.

– Палой*, а бесстрашный какой, – криво ухмыля­ясь, сержант Жмыхин указал на Афонькина.

Акимов, посмотрев на богомольного Федота, к своему удивлению за­метил, что тот в отличие от всех красноармейцев был спокоен. Не обращая внимания на злобные выпады сержанта, Афонькин с любовью, бережно рукавом своей гимнастерки оттирал лики святых от обильного слоя цементной и кирпичной пыли, перемешанной с землей.

– Ну, ты, овечка божья, что, смерти не боишься? Гуляешь тут, словно с Манькой по аллее... Что там все бормочешь? – усаживаясь под сводом церкви, спросил сержант Жмыхин, обращаясь к Афонькину.

– Молюсь о Божьей милости всем нам. Господь хранит жизнь всего живого. А то, что происходит сейчас, это временно. За ненастьем всегда солнышко поднимается и светом своим не­жно озаряет все вокруг. А не страшусь ничего потому, что на все Божья воля. Если мы любим Его и послуш­ны Ему, то и не оставит Он нас в беде. А если вдруг и заберет к Себе, знать, так на роду написано. Там лучше, чем на земле. О чем же мне беспокоиться?

Вновь раздался пронизывающий вой мотора. Засвистели пули. Огненный коридор трассы прошелся по церковной стене, выкорчевывая из крепкого старинного кирпича небольшие кусочки, которые отлетали со свистом, так же, как и пули.

– А-а... – только и успел вскрикнуть сержант Жмыхин, замертво повалившись на бок. Снаряд от авиационной пушки, выпущенный фашистским летчиком, «прошил» спину и ноги сидящего на кирпичах сержанта. Афонькин, подойдя к умерше­му, закрыл ему веки. Затем, подняв взор свой к сохранившемуся настенному изображению Иисуса Христа, перекрестился и прочел молитву, взывая к Господу Богу о принятии души безвинно убиенного и прощении ему всех вольных и невольных грехов.

Акимов помог Афонькину перенести тело погибшего сержанта в глубь церкви и, посмотрев на небо, ска­зал:

– Ну, всё, кажется, улетают...

Вражеский самолет, на бреющем полете, направившись к западу, словно на прощание выпустил очередь трассирующих пуль по церкви и по степи.

– Акимов, ты что? Что с тобой, старшина? – испуганно крикнул старший лейтенант Чернов, видя, как тот, изменившись в лице, медлен­но оседал на землю. Гимнастерка на спине Федора мгновенно потемнела от крови. Акимов рукой потрогал свою спину. Увидев на ладони кровь, он зубами разорвал индиви­дуальный пакет и обратился к Чернову:

–  Помоги перевязаться.

Страх вновь овладел Черновым. Бросив солдат, он побежал к грузовику. Следом за ним устремил­ся и молодой красноармеец Фролов. Афонькин, сострадая Акимову, перевязал ему рану и вместе с Андроновым дотащил раненого Федора до машины.

После того, как оставшиеся в живых красноармейцы собрались, Акимова положили в кузов. «Полуторка» про­должила движение по своему назначению.

*   *   *

Солнце клонилось к закату, но все еще нещадно палило степь. Жара не спадала. Воздух дрожал и плавился.

Перегретый двигатель «полуторки» начал чихать и глохнуть. Водитель, остановив машину, заправил бензобак остатками го­рючего. В клубившийся густым белым паром радиатор бойцы за­лили воду из собственных фляжек.

Старший  лейтенант Чернов объявил о получасовом привале. Бойцы неуклюже повыпрыгивали из кузова. Рали ых красноармейцы собрались, Акимова положили в кузов. азминая затекшие ноги, они по-прежнему с опаской поглядывая на небо.

Афонькин не отходил от Акимова. Смоченным водой плат­ком он обтирал Федору лицо, в какой-то мере облег­чая ему  физические страдания от ранения.

Через некоторое время Чернов, взглянув на часы, дал команду о начале движения. Бойцы заняли свои места. Отдохнувший и несколько охлажденный двигатель позволил «полуторке» резво рвануться вперед. Поднявшееся облако дорожной пыли долго еще стояло плотной «завесой».

Грузовик с красноармейцами мчался по степи. На ухабах машину встряхивало, что причиняло нестерпимую боль Федору. Он скрежетал зубами, но не проронил ни звука. Афонькин по­стоянно находился возле раненого, поддерживал его, пытаясь предотвратить удар от очередного толчка.

Не прошло и полутора часов после того налета, как вновь раздался истошный крик:

– Воздух!..

Грозно сверкая алюминиевой обшивкой, немецко-фашистские само­леты извергали смертоносный свинец.

Взрывной волной «полуторку» повали­ло набок. От второго попадания вражеской бомбы она воспламенилась. Ее горящие колеса коптили едкой густотой.

Красно­армейцы  в поисках укрытия петляли по голой степи. За ними следом вздымались фонтан­чики пыли от настигающих трассирующих и разрывных пуль.

– Ма-а-ма, – совсем по-детски, жалобно вскрикнул и тут же рухнул подкошенный вражеской очередью безусый Алексей Фролов.

Высоко вскинув свои натруженные огромные руки, словно подкошенный дуб, осел Андронов. Недалеко от «полуторки» лежало несколько окровавленных трупов красноармейцев. Немецкий летчик  начал охоту за остальными бойцами. Казалось, что фашистский самолет вот-вот «брюхом пропашет» по земле или столкнется с какой-либо преградой. Но, видимо, управлял самолетом «ас» и его машина легко маневрировала и выполняла сложные фигуры высшего пилотажа.

Разрывы сброшенных бомб выворачивали душу, усиливали панику среди красноармейцев.

Бросив раненого Акимова, Чернов, убежал и спрятался в воронке.  

– Трус, шкура, – крикнул Федор ему вслед. Акимов остался один.

Преодолевая боль, шата­ясь от усталости, он побрел к небольшим кустарникам в степи. Белые бинты на нем были прекрасной мишенью. Один вражеский самолет, сделав разворот, идя чуть ли не по земле, «открыл охоту» на Федора. Акимов лег на землю и пытался укрыться скудной растительностью, обрывая ее возле себя.

Страшный рев мотора, свист падающих бомб, пронзительно сверлящий воздух, вдавливали Федора в землю. «Мессершмитт», сверкая алюминиевыми плос­костями, приближался к Акимову. Уже различима в плексигласовом колпаке самолета яй­цевидная, обтянутая шлемом голова вражеского летчика. Огненный коридор трасс, взбивая пыль, приближался к Федору. Теряя сознание, он успел произнести несколько фраз:

– Боже милостивый, не дай сгинуть. Спаси меня, Господи...

*   *   *

Молоденькая медсестра отодвинула плотные шторы, потянула шнур светомаскировки и подняла вверх черное ее полотно. Тут же, через окно, заклеенное крест накрест полосками бумаги, в ма­ленькую госпитальную палату ворвался сноп солнечного света. Его яркие лучи, словно золотом, озарили всю комнату. Отойдя от окна, медсестра, кокетливо поправив свои косички и накрахмаленный  халатик, порхая, словно бабочка, подошла к стоящей у стены кровати с металлическими дужками. Слегка коснувшись плеча перебинтованного человека, лежащего вниз лицом, она мягким вкрадчивым голосом спро­сила:

–  Акимов?!.. Акимо-ов?!.. Вы слышите меня?

Слова дошли до сознания Фёдора. С большим трудом, разжав слипшиеся веки, он осмотрел комнату. На фоне белых стен и потолка сквозь белёсую пелену Акимов разглядел расплывчатые очертания двух фигур в белом одеянии.

– Ангелы? Я умер?.. Меня зовут?.. Куда? - лихорадили мысли в голове Федора. Через мгновения пелена спала с его глаз, разум прояснил­ся, и он увидел возле себя медсестру с вздёрнутым носиком, озорными косичками и высокого, худо­щавого, убеленного сединой, но еще не совсем пожилого человека с «чеховским» пенсне на носу. Под его бе­лоснежным халатом виднелся военный мундир старшего комсостава.

– Ну, вот и хорошо! Молодцом! А то уж помирать было собрался.

Это в твоем-то возрасте! – по-отечески взлохматив чуб Фёдору, воскликнул военврач.

– Кто вы? Где я? – еле-еле шевеля пересохшими губа­ми, спросил Акимов.

– В госпитале, - пояснила медсестра. – А это наш доктор! Он вас с того света, можно сказать, за уши вытянул.

– Да, сынок, в рубашке ты родился. На-ка вот, дер­жи фашистский гостинец, – и доктор протянул Акимову сильно деформированный осколок снаряда от немецкой авиационной пушки. – Видимо, прежде чем застрять в твоем позвоночнике эта дура прошила что-то твердое. Ишь, как расплющило.

– Да, церковный свод, – вспоминая события, предшество­вавшие ранению, ответил Федор.

– Ну вот, а говорят, что Бога нет. Точно, без Божьей помощи тут не обошлось. Ну, герой, выздоравливай, – пожелал военв­рач, выходя из палаты.

– Душевный, видимо, человек. Не очерствел в этом аду, -    восхитился Фёдор, тронутый до глубины души словами военврача.

Медсестра, утирая слезу, проговорила: – Да! Лучший врач! И человек прекрасный! Вот только горе у него большое: младшенький погиб. Ему чуть более двадцати было. Доктор в каждом бойце теперь сына видит. А вы с его млад­шим по внешности и по возрасту схожи. – Оглянувшись вокруг, наклонившись к Акимову, она прошеп­тала:  – Вы знаете, он после гибели сына даже молиться по вечерам стал. Правда, втайне. Закроется у себя и молитвы чи­тает. Старшего боится потерять. Все об этом знают, но не пода­ют вида.

Слушая девушку, Акимов размышлял: - «Сердечная ты. Чуткая до чужой боли. Знать, душа чистая, добрая».

*   *   *

Шло время. Молодой организм одолел последствия тя­желого ранения, Фёдор быстро пошел на поправку. Госпитальные дни кажутся длиннющими, пото­му у больных и раненых нередко появляется предрасположен­ность к раздумьям о жизни, смысле бытия. Не был исключением и Федор Акимов. Хотя его и перевели в общую палату, но он мало общался с ранеными. Все чаще и чаще в своих мыслях обра­щался Фёдор к Богу.

Вспомнились ему довоенные вечера, когда он со своей женой Верой наряду с книгами классиков марксизма-лениниз­ма втайне от посторонних изучал и «Библию», пытаясь вникнуть в ее суть. Многое тогда казалось непонятным.

Теперь же, после недавних страданий, через которые ему пришлось пройти, Федор смотрел на мир другими глазами. Кош­марным сном вставали перед ним последние события. Его спасение от неминуемой смерти казалось чудом.

Перед мысленным взором всплыла и картина его прово­дов на фронт. Прощаясь, Вера горько плакала, опаса­ясь за жизнь своего мужа. Сказал ей тогда Федор: «Дорогая моя Вера, жди меня. Верь в мое возвраще­ние. И я вернусь!»

В то время Федор еще не знал своего ближайшего буду­щего, оно было скрыто от него. Но его слова успокоили жену, ободрили ее, вселили в нее веру. «Каково-то ей там сейчас, с младенцем на руках? Да, в тылу ничуть не легче, чем на фрон­те... Надобно бы пару строк черкнуть, обнадежить в том, что заговоренный я, и ничего со мной не случится», – размышлял Федор.

– Няня Зоя, где можно раздобыть карандаш да листок? – обра­тился он к пожилой женщине, нянечке – сиделке.

– Письмецо решил написать?

– Успокоить родных надо...

– Правильно, сынок. Благое это дело. Я вот долго уже живу. Всякого насмотрелась. Много разных испытаний выпадало на­роду нашему. Но русских никто еще не сумел сломать. Одолеем и этого супостата. Только чаша страданий ныне тяжелее прежних.  Так что не давай родным зазря слезы лить. А бумажку-то под подушкой посмотри. Солдатик тут один тебе что-то положил, может, и бумага есть.

Фёдор достал из-под подушки объем­ную книгу. В ней он обнаружил свою тетрадь с дневниковыми записями и карандаш.

– Какой солдатик? Откуда это? – разглядывая «Библию», недоуменно спросил Фёдор.

– Да тот же самый, хлипкий такой, тот, что тебя ране­ного дотащил. Он и оставил. Приходил тут давеча. Спал ты. Бу­дить не позволили, – пояснила няня.

– Афонькин?! Вот человек! На вид доходяга, а духом сильный. Это же надо, все разбежались, а он не о себе думал – меня спасал, дневник мой сберег. Страха не знает. Откуда только силы черпает. Действительно, вера дает силу духа, – с теплой благодарностью Афонькину произнес вслух Акимов.

– Это так! – поддержала няня. – С верой ничего не страшно. Бог учит тому, что когда одолеют испытания, когда устанешь в непосильной борьбе, и каплю за каплей из чаши страданья будешь пить, вспомни с надеждой и любовью о Нем, о Боге, стало быть. С верой иди по жизни и счастлив будешь!

Соглашаясь, Федор радостно воскликнул:

– Вот и мою мольбу Бог услышал! Потому неминуемая смерть от меня и отошла! Прав военврач,  не  без  Божьей   помощи  я  в  живых-то остался. И Афонькин – Божий человек! Благодарен ему всей душой и сердцем! Никогда не забуду! Теперь уверовал я в Бога. И верю в то, что с Его помощью наш народ победит врага… - Затем вздохнув, произнес: - И я, Бог даст, вернусь домой к Вере – жене своей и сыночку!.. Как они там, без меня-то?..

Открыв «Библию» на случайно выбранной странице, Федор прочел: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим... и будешь спасен...».

На душе у Акимова стало спокойно, телесные боли утихли. Положив раскрытую «Библию» на грудь, он устремил свой взор вверх. Его лицо осветила добрая улыбка. Он представлял, как возвратится домой к Вере и сыну.

Не знал Федор Акимов, что победа не скоро, что придется пройти еще много-много верст, опаленных войной, прежде чем вернется в объятия семьи и жены своей Веры.  Но он верил, и вера его хранила…

© Владимир Каляев