"Был свет во всем"

Лихо помнится, а добро век не забудется.

Пословица

Вячеслав Лукьянович Васильев родился 23 ноября 1937 года в городе Арзамасе. Стихи начал публиковать с 1962 года. Печатался в газетах «Арзамасская правда»,  «Советская деревня» (Д. Константиново), «Ленинская смена», «Сельская жизнь» и др. В 1974 году в Горьком вышел сборник стихов молодых литераторов «Старт». В него вошли восемнадцать стихотворений Вячеслава Васильева. В 1976 году вышла первая самостоятельная книга поэта «Обращение к земле»,  в 1981 году - второй сборник «Родник под березами».

Поэт Александр Плотников, хорошо знавший  Васильева и наблюдавший за  его творческим ростом, так отозвался о нем: «Это был человек эрудированный, с хорошо развитым художественным вкусом, с душой, открытой добру и миру. Он много читал, высоко ценил знания, стремился шагать в ногу с веком. Но главной его любовью была Поэзия. Стихи тревожили его душу, занимали его многодумную голову. Я считаю, что при жизни Васильев не был оценен по достоинству».

Вячеслав Лукьянович скончался 10 августа 1994 года.

Впервые я увидел его в старой типографии, что находилась в Духовской церкви. Дверь в крохотную корректорскую, где впритык друг к дружке умещались два стола, и мы с Николаем Рачковым (он тогда был редактором газеты «Новатор», а я – газеты «Импульс», и обычно по средам, когда не выпускалась «Арзамасская правда», мы верстали наши многотиражки, но в тот день, уж не помню почему, делали еще и «Арзамасскую правду») стояли вплотную у стены, с трудом протиснулся мужчина лет сорока - невысокого роста, крепко сбитый, с пышной кудрявой шевелюрой. Одетый непритязательно, отчего, как мне показалось, чувствовал себя  сконфуженно, он по-детски, застенчиво, улыбнувшись, поздоровался со всеми, с Рачковым особо, за руку, и сказал, обращаясь к корректорам:

- Вы уж меня простите за такой вид, прямо с работы забежал. Хочу посмотреть, какие мои  стихи пойдут в номер.

Мы с Рачковым вышли на крыльцо.

- Кто это? – спросил я.

- Так ты еще не знаком со Славой Васильевым? – удивился он. – Поэт и, знаешь, талантливый. А работает кочегаром. Сейчас он выйдет, и я вас представлю.

Признаться, на стихи Васильева, я, приехавший тогда недавно в Арзамас, уже обратил внимание - среди многих авторов, публиковавшихся в «Арзамасской правде», он выделялся своим голосом, певшим  чудесную песнь любви к родине,  чистой душой, открытой миру и добру. Когда же мы сошлись поближе, то я понял, что подкупало людей в нем: сердечность и простота. Но при этом он не был рубахой-парнем, всякому своим, он знал себе цену и дорожил этим. Да, он попивал, не с каждым, однако, встречным-поперечным, и не всяк ему был сват и брат. И не из «бравады» и не потому, что считал это «хорошим тоном», как написал в своей во многом пасквильной книжке бывший сотрудник «Арзамасской правды» (не хочу в этом эссе упоминать его имя), укативший в свободную Америку, а прежде клеймивший проклятых империалистов своим партийным пером. Да, он болел, видя, как «отовсюду хмельная и грешная жизнь топорщится, дыбится, лезет». Его душа, душа тонкого, светлого лирика,  противилась жесточайшему идеологическому  диктату. В детстве он еще «верил плакатам», потому что «так крупно и ярко не пишут простые слова». Но «плакатов свеченье» быстро поблекло, да и сами те плакаты обветшали, стали, по выражению Федора Абрамова, «бумажной бормотухой».

Он, родившийся и живший в городе, чьи корни оттуда, из деревни, с потаенной грустью писал о ней:

Домишки, ивы, утки, огороды,

дуб над равниной, погруженный в сон.

Все это было много раз воспето.

Вошло навеки в нашу плоть и кровь.

Как дальний берег на исходе лета

подернулась туманом к ней любовь.

И вдруг возникла снова

с легкой грустью

цветущей ржи, пастушеских костров.

И задышала прадедовской Русью

и гарью современных тракторов.
Отсюда и нападки на его поэзию. Был такой в Горьком литературовед и критик Вячеслав Харчев. И ведь что странно, он, специалист по творчеству Александра Грина, одного из самых романтических наших писателей, не разглядел в стихах Васильева его удивительно простое, ясное и одновременно щемящее, понятное всякому, чувство озабоченности отчим крае. Его рецензия на сборник «Родник под березами», опубликованная в «Горьковской правде», была тенденциозной, оценки творчества поэта необъективны. Конечно, у любого автора можно найти недочеты, неудачные фразы, были они у Славы. В стихотворение «Перед севом», посвященном другу Саше Погодину, он, например, писал: «И трактор, почихав дымком, встает вдруг, скорость вырубая». Или из того же сборника: «Проглянет в ходу тепловоза могучая поступь страны». Вот на таких-то ляпах, прежде всего, и сосредоточил свою критику литературовед, оставив без внимания главное в лирике поэта: душевное тепло, сердечность, мягкий юмор, свежесть чувства. Такая статья кого угодно выведет из себя, поневоле запьешь.

Как дорогую реликвию я бережно храню «Родник под березами» с пометками Александра Плотникова: он не просто прочитал сборник, а проштудировал с карандашом в руках. Учитель все же!  Тут есть плюсы против удачных стихов и строчек, вопросительные знаки, когда мысль выражена неточно или неудачно, краткие и емкие заметы: «Декларация», «Ведет к размышлению», «Длинно, прозаично», «Хорошо», «Ярко, живо, своеобразно, цельно», «Действительно, акварельная картинка», «Истинно васильевское», «Очень плотные, сильные стихи», «Строка написана неуклюже». И все же после выхода именно этой книжке он скажет: «Вячеслав Васильев доказал, что он талантлив».

А еще раньше под дых дала ему одна дама с телевидения – Валентина Воронец, плохо отозвавшаяся о Васильеве, в том смысле, что не достаточно владеет языком. Об этом мне поведал однажды друг Славы Василий Ратаев, работавший оператором котельной не хлебозаводе, которая тогда содержалась на средства завода радиодеталей, и мы не раз публиковали его стихи в «Импульсе». Мало того, критикесса не увидела в поэзии Васильева света: «Уж слишком все мрачно!».

Но вот зарисовка, которая называется «Март»:

В роще от ветра тревожно и звонко.

Серые тучи в деревьях стоят.

Легкой пыльцой заметает поземка

Круглых проталин чернеющий ряд.

Плачет капель, вьется снежная пудра.

Замыслы марта не очень ясны.

Но незаметно наставшее утро

Не узнает побелевшей весны.

- Солнца! – рокочут деревья, качаясь.

- Солнца! – кричат, пролетая грачи.

Солнце является и, возмущаясь,

Тотчас изводит весь снег на ручьи.

Или другое стихотворение «Перед севом», которое начинается так:

Под солнцем плавится сугроб

и верба – вся – в пуховой шубке.

И голубь,

надувая зоб,

урча, кружит вокруг голубки.

А сколько света и солнца бьет «с очищенных небес» в стихотворении «Батюшки! На улице-то дождик!..» Да вот только не было в его поэзии того, что так почиталось партийными сановниками: обожествления Ленина, прославления партии и советской власти. Лирика его вневременная, она начисто лишена каких-либо исторических явлений:

Куда я бросаюсь – не знаю.

Где берег – не вижу, темно.

И вдруг загорается с краю,

спасительным светом окно.

Все четко в нем, выпукло, ясно,

и каждый предмет наяву.

И только б оно не погасло,

а я как-нибудь доплыву.

Такие стихи, и их немало, - многомысленны; в них каждое слово, каждый образ символичны, служат условными знаками, выражающими некую тайную сущность. В них нет никакой заумности, они не переводимы на язык логики, как и лирика любви и природы, вызывающая непосредственные художественные впечатления. Верится, что если б не ранняя Славина смерть, то мы бы увидели более усложненные лирические образы, еще острее бы стало его обращение к изначальному – к малой родине, к тому, что он так любил. А это - «курчавые липы на взгорке», «район несмолкающей юности», «чаек стая, крылами облаков листая, неслышно вьется над водой», «плотвичка – с мизинец ростом, невеличка», «в долине - стадо, и в небе – солнца торжество». Все то, что Николай Рубцов называл: «Тихая моя родина».

Поэзия Васильева, к сожалению, этого не заметили критики, легко находят дорогу к сердцу читателей, потому что она подобны доброму огоньку, светящемуся посреди нашей суматошной и нервной жизни. От его стихов становится на душе отрадно и светло, автор словно приглашает нас отвлечься от повседневной суеты, остановиться, оглядеться, успокоиться, отдохнуть, набраться новых сил, чтобы увидеть, как «чистый, праздничный, сверкающий мир воцарился на земле».

Он, кому не раз доставалось на орехи от критиков, на заседаниях литературной группы при «Арзамасской правде», где «под микроскопом» рассматривались приносимые авторами стихи, рассказы, выступал редко, наверное, щадя самолюбие собратьев по перу: а что скрывать, бывало, что не всякое лыко шло в строку. И когда, казалось, разнесут стихотворение в пух и в прах, Васильев обратит внимание на  удачную строчку, глядишь, и другие подержат его; и вот уже автор, воспрянув духом, соглашается, что надо бы еще поработать. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы он о ком-нибудь отзывался плохо, даже когда задерживали публикацию его стихов или о тех, кого молва причисляла к его недругам.

В последние годы рейтинги литературных и вообще печатных изданий катастрофически падают, толстые журналы, поделившись по идеологическим предпочтениям, печатают только «своих» авторов, «чужаку», даже с известным именем, путь на страницы таких изданий просто напросто закрыт, и потому молодые авторы уходят в «самиздат» - в интернет, где выкладываю все, что душе угодно: несвязные строчки с чудовищными ошибками, без каких- либо знаков препинания. К тому же появились электронные книги. И вот такое «варево» преподносится читателю, как образец современной литературы. Уверен, живи Слава Васильев в наши дни, он ни за какие коврижки не тиснул бы свои стихи в эти ужаснейшие, безграмотные электронные издания. Он знал цену слову. Возможно, потому и вышло у него всего-то два, небольших по объему, поэтических сборника: «Обращение к земле» и «Родник под березами». Но именно они позволили секретарю правления Союза писателей России Валерию Шамшурину сказать, что Васильев заявил о себе как о состоявшемся поэте к началу 1980 – х годов.

Он был блестящим мастером поэтических пейзажей. Как художник несколькими сильными мазками оставляет на полотне узор, так и Васильев «рисует»  словами. В качестве примера приведу отрывок из стихотворения «После грозы»:

Еще гремело над беседками,

текло с холма,

с листвы лилось.

Еще под машущими ветками

волненье туч не улеглось.

Как вдруг,

ромашками увенчана,

вся в искрах

крупного дождя,

среди ветвей и листьев

женщина

по травам блещущим пошла…

В протяжном шелесте берез

ей что-то на сердце нахлынуло

и песней вдруг отозвалось.

Сперва как будто голос пробуя,

потом уверенней,

сильней…

Вот показалось солнце теплое

меж расступившихся теней.

Вот иволга, как флейта, тающе,

ей подыграла в алой мгле…

Обычно о Васильеве говорят исключительно как о поэте. Но и в прозе он был великолепным искусником. Вспоминаю, как принес он мне (я тогда работал ответственным секретарем «Арзамасской правды») несколько лирических зарисовок в прозе. «А что мимо лит.группы?», - спрашиваю. Отвечает: «Плотников и Еремеев видели, рекомендовали, чтоб и ты посмотрел. Может, что выберешь для газеты». Мы договорились, что зайдет он через неделю. В тот же день, вернувшись поздно с работы, и как всегда с папкой материалов для читки, я из огромной кипы бумаг вытянул несколько Славиных листочков – на каждом по зарисовке. Они были небольшими, в пол-листа, но такими емкими и яркими, и в каждой брызгало, слепило глаз солнце. Объем газеты не позволял опубликовать их все, я отобрал три. Один пейзаж особенно запомнил, и по сию пору стоит перед глазами: сквозь дырку серого дощатого забора пробился желтоголовый подсолнух. И ведь как талантливо это было описано! Иной бы прошел мимо, не заметил, а у Васильева – зарисовка. Ну разве не прекрасно сказано: «То мятлик, то кашки тычут головы в кружево спиц. Золотыми зрачками ромашки смотрят вслед из-под белых ресниц».

К сожалению, проза Васильева почти не публиковалась. Только недавно «Арзамасская сторона» напечатала его очерки «Детства солнечная сторона», которые хранят в душе тепло детских воспоминаний и материнских прикосновений. И до чего же душевно и добросердечно он рисует образы любимых  им людей:

«По утрам первой просыпалась бабушка. По деревенской привычке вставать еще затемно, она подходила к окну, крестилась на крест Воскресенского собора, еле проступающего из мглы. Потом будила мою мать. Провожала ее на работу. А сама начинала убираться. И под руками у нее, бывало, и ложка не звякнет, ни веник не шаркнет. Это – чтобы меня не разбудить.

Кончив уборку, она шла занимать очередь за хлебом. Мрачная тишина еще лежала в заснеженном городе. Темные подворотни и зашторенные окна домов недобро глядели на бабушку, но она уже отвыкла от страхов, и, мимо проходя, не обращала на них внимания. Зато зорко смотрела, не стоит ли у столба колхозная лошадь, не жует ли душистое сенцо. Если стоит, надо потом подобрать сенные объедки – пригодятся козе. Щепка ей по дороге попадалась или чурка какая – она их брала с собой. Это – в печь пойдет.

…Бог мирит ее с тяготами нашей жизни. На праздники, или когда ей особенно тяжело, она идет к нему в церковь, в блеск ее свечей и икон…

Поздно вечером приходит с работы усталая мать. Мать с одного взгляда угадывает, как проходил наш день. Кто из нас сегодня сыт, а кто голоден. Она глядит на меня укоризненно, на бабушку сердито. Но бабушку мою не так-то просто взять голыми руками. Бабушка спокойно выдерживает материн взгляд, а затем убежденно заявляет: 

- Ты что? Аль забыла? Ведь Рождество завтра. А ныне – до первой звезды говеть надо.

Когда где-нибудь на стройке я вижу, как трава выбивается из-под завалов камней, как жизнь толкает ее к солнцу, а камни давят и жмут к земле – я вспоминаю свое детство.

Вот таким же и оно было. И так же, как эта трава, развивалось слабосильно, искревленно и уродливо. И взрослые, как ни ухитрялись, ничего тут поправить не могли».

Простой, бесхитростный рассказ, а какую волну чувств взметает. Если же учесть, что детство автора пришлось на войну, и перед нами не приглаженное свидетельство очевидца, то он, этот рассказ, станет в сто раз дороже любого учебника, потому что перед нами война предстает глазами  шестилетнего ребенка, которого язык не поворачивается назвать несмышленышем. И вот это: «Кто знал нужду, тот в тратах робок» - тоже оттуда, из военного детства.

Мне кажется, проза Вячеслава Васильева еще ждет своего исследователя. Я лишь замечу: пишет, вроде бы, о тяжелом и трудном времени, а на душе не грустно, не горестно – чисто и  светло.

Правы были наши предки: в ком добра нет, в том и правды мало. А Слава был сердобольным.

Вячеслав Панкратов.